Лысый выпил, крепко хрюкнул и зачавкал чернушками. – Ну, вы, это, не судит строго, я рассказывать не мастер, ну так, для посиделок, если что! – Лысый засмущался, но его тут уж подбодрил Мефодич:
- Тебя тут не хреном бражку полоскать позвали, кончай строить из себя целку монастырскую!
- А я чё, я, в натуре, я… - Лысый вытащил объёмистый платок и начал вытирать голову. Афанасич скрутил самокрутку, вкусно прикурил. Потянуло резким, давно забытым ароматом, который преследует меня все мои городские годы – запах душистого самосада, мяты и совсем уже запрещенной конопли, добавленной, как водится, для порядка.
- Ну, что, Егор, ай в Городе то вашем такого табачка и нету, пади а?– Афанасич протянул мне самокрутку, и я затянулся с благодарностью - Нет, Афанасич, нету.
Лысый, всё-таки, вновь привлёкши к себе внимание, под одобрительные возгласы, начал рассказ:

Рассказ Лысого:
Вообщем, в конце 50-х всё это было, там сами понимаете, тяжко жилось, а тут как раз Сталинизму поджопника дали крепкого, и кому после этого верить? Ну не Кукурузнику же лысому? В общем, жили, как могли. Был у нас в деревне, в ту пору, пацан один, лихой, звали его…. – тут Лысый замялся.
Мефодич налил всем ещё по стопке – давай, дальше, не молчи, как мёда в рот набравши.
- Лысый провёл ладонью по гладкой голове и продолжил.
- Вообщем, был такой хулиган и обалдуй у нас на селе, звали его Охломон, ну прозвище такое у парня было, так его погоняли все кому не лень, типа, эй, Охломон, тудыть тебя растудыть. Однако, не это было главное. – Лысый любовно покрутил папиросу, складывая её в гармошку.
- Любил Охломон по болотам шастать. Тут же у нас, как известно, бои были жестокие в Отечественную, и наших, и этих, разных, тут не мало полегло.
- Это кого разных то – немцев штоли? – меланхолично промолвил доселе молчавший брат Анны Никодим.
- Да не, и немцев, конечно - то же, ну и разных там ещё итальянцев, румын и прочих венгров.
- Вот дела то, – Мефодич почесал седеющую шевелюру – вот как оно! И Румын и Венгров. А я то им комбайнёрские приветы слал в 50-е. Вот те раз, твою мать!
- Да не, они там потом все разом, после Победы резко на коммунистическую платформу встали, ну и кого надо – шлёпнули! – закончил Лысый радостно.
- Чего? Кого шлёпнули то? – Аркадич зыркнул не Лысого. Я помахал руками, мол, кончайте мужики, дело прошлое, типа, кого надо, того и шлёпнули, пусть лучше Лысый тарахтит.
- Так вот, пошёл однажды Охломон в болота, один пошёл, не забздел! В ту пору много всякого там отрыть можно было, а тут, как раз Гришка Калечный из Троицкой Пристани, не фигню какую сыскал, а Шмайсер настоящий, почти новый! Ну, Охломон, понятно, такого спустить не мог и подался в болота аж на 3 дня! – Лысый выдохнул и жадно посмотрел на стол.
- Ты, это, не на рюмку то гляди, тать, - Афанасич отставил штоф – дальше давай гундось, коли начал!

Лысый вздохнул и продолжил:
- А как явился из болот обратно, так гоголем по Деревне и ходит, вот чисто танк фашистский подбил. Пацаны наши к нему подкатывают, типа, что отрыл то? Охломон же марку держит и молчит. Вот, как-то раз, вечером в субботу подруливает он, в клуб на танцы - тут уж натурально все пацаны офигели, а уж бабы то! Представляете: брючки чёрные со стрелочками, рубаха белая, а на рубахе – Орден Красной Звезды! Вы ж понимаете, что для пацанов в то время, да такой орденок означал? Ну, как водится, начали пытать его, где да как, такую ценность отрыл! Но не кололся чувак ни в какую. Это только потом дело прояснилось. Да уж поздно было. Вот. Ну а в той ситуации… - Лысый сделал страшное лицо, выхватил откуда-то не учтенный стакан и мгновенно выпил.
- Короче, стали тут Охломону, сны страшные сниться, и, сказывал, приходят к нему эдакие тати мёртвые, ну, как будто из подвала гнилью и холодом вдруг потянет, страшно, говорит, а потом тут они, как тут: выходит такой бородатый мертвец и замогильным голосом вещает, что мол, отдай Орден! Отдай! А собратья его - все тоже гниль перекатная, от формы ошмётки висят, из тела кости торчат, вместо глаз – дыры, а в них светлячки с червяками елозят, и вторят ему - отдай! Да отдай!. Во ужас то! Ну, совсем парень уже с катушек съезжать стал, а здесь приятели ему к бабке одной сходить присоветовали. Вроде, бабка то ведунья знающая, просекает тему клюшка, ну и поможет, а чем чёрт не шутит? – Лысый обвёл жадным взглядом стол в поисках поживы, а Мефодич, штоф убрал и пальцами так продемонстрировал в очередной раз, что мол-де, не бухать, а рассказывать надо, и всё тут! Лысый пьяно тряхнул головой и продолжил:
- Ну, бабка та ему и говорит, что, поди-ка ты сынок на то место, где орденок то этот самый отрыл, да и закопай его обратно, воды возьми с собой святой, полей всё, и как положено молитву сотвори. Охломон, на то он и Охламон, святой воды с собой аж целый бидон взял и Библию, только молитву не уразумел какую читать. Так, прочитал 7 раз Отче наш и полил святой водой всё вокруг. – Лысый, утомившись рассказом, хитрым движением изъял штоф из ослабевших рук Мефодича, который, вроде, уже и носом клевать начал. Всем, однако, не хватило, Лысый ткнул Мефодича в бок, и тот пьяно, но властно приказал Аннушке нести ещё графин. Анна принесла, но глаз тревожных, с меня после этого уже не сводила.
- Вот, ну отпустило тогда Охломона сразу, да только в радости и в спокойствие не долго он ходил, дней пять - шесть, как помнится. А потом, в канун 9 мая, чего-то ему дурно стало, всё стонал, бедолага, да на сердце жаловался. И портвейн с пацанами пить отказался, и в футбол на школьном дворе не играл в всё про татей этих мертвячих зудит да зудит – на этом месте глаза Лысого забегали, и Аркадич поднёс ему гранёнку - уж мол, ладно, пей официально. Лысый выпил, вытер рукавом слюнявый рот и продолжил:
- Не верили тогда ему в росказни эти, - продолжил, вращая глазами, Лысый, хлюпая носом и утирая слезящиеся глаза - А зря! Утром 9-го мая мать в комнату к Охламону заходит. А он мёртвый лежит, холодюка там – ужас, и иней на стёклах! Рука в кулак сжата, кровь застыла на пальцах, а пальцы то и не раскроешь. Это уж потом в больнице кулак то ему разжали. -В полупьяных глазах Лысого засверкали блестящей росой не то слёзы, не то странные искорки, как будто сам он был одним из этих мертвецов.
- А в руке у него Орден Красной Звезды, тот, что в болоте нашёл … - Лысый стал невнятно что-то бормотать, пытаясь закосить под пьяную истерику, как-то не естественно вдруг зарыдал. Потом, Никодим сгрёб его в охапку и унёс на стоящую в углу лежанку с разноцветным лоскутным одеялом, все замолчали, и тогда слово взял Афанасич.

Рассказ Афанасича.
- Я то, мужики, постарше вас буду, а потому расскажу историю, которая ещё до войны началась. Вообщем, батю своего родного я не помню, он в Финскую ещё сгинул. Но вот деда то хорошо. Ох, и лупцевал же меня Семён Кузьмич, хотя и справедлив был, что надобно признать! Правильный был мужик, невестку свою после героической смерти сына не только отдома не отвадил, а даже сказал, что, мол если найдёт она, в смысле мамка моя, своё второе женское счастье с иным мужиком, то и его он примет, дабы только мужиком был и семью берёг! - Афанасич подмигнул, что обозначало знак, к тому, что бы в очередной раз выпить, с чем мы успешно справились.
- Нашла мамаша бухгалтеришку, мелкого чахлого человечишку, которого и прибил бы Семён Кузьмич как муху, если что, да только вот нрава мой новоявленный отчим был тихого и спокойного, и хорошо с ним было, и весело, а самое главное сытно! Даром, что еврейчик – Соломон Иосифович. Детей, кроме меня, матушка с ним не прижила, чего-то там Соломонке на Колчаковских фронтах отстрелили. Вроде, как и всё у него там функционирует, а деток нет. Ну, да вот такая семейная незадача. Меня об этой щекотливой ситуации, конечно, не оповещали, но вот все дворовые тему Соломонки и мамани моей обсмаковали, и обслюнявили, не хуже мух в нужнике. Так, что был я в курсе всех их интимных дел. – Афанасич покачал крупной седой головой и продолжил - Дед Соломона сначала невзлюбил – еврей, как ни как, а оно – жидово племя, завсегда смуту в душе русской сеет. Но, через пару лет, очень даже зауважал. И ведь не за то, что тот его от участкового несколько раз в месяц отмазывал за поллитру, а за ум и преданность семье. Любовь и благодать пришли в наш дом. И, вот в этот то момент, что-то появилось у них такого взаимного с дедом и тайного, не содомского, конечно, не подумайте, а как будто замышляли они что-то. Всё чаще и чаще сидели на крыльце барака или на крыше голубятни по ночам, глазели в бездонное, наполненное пустыми бессмысленными звёздами небо, и о чём-то тихо шептались. Ну а мы с мамкой только гадать могли, чего они там такого удумали? Вроде и нас на руках носили, и в доме достаток - не по времени, но что-то было и ещё, и это что-то, ужасно не давало нам покоя: ни мне, ни матери. Прозрели же мы значительно позже, - Афанасич перевёл дух, наколол на вилку грибок и задумчиво отправил его в рот.
- Война, как известно, по имени и фамилии народ не выбирает. Забрали и деда Семёна Кузьмича и отчима Соломона Иосифовича. Деда в пехоту, потому, как Кузьмич, а Соломона в штаб, ибо Иосифович! Но и это никому не помогло. Дед под Москвой в зиму сгинул, а штаб в том же 41-м разбомбили, где Соломон Иосифович и пал смертью храбрых, ибо если бы не пал, то отправили бы его тогда в солнечный город Магадан. Так уж тогда принято было.
Вообщем, прошла война. Мать совсем сдала. Болела очень. Не было рядом ни Деда Кузьмича, ни Соломона, и некому было нас на руках носить. Вот, было пристроился к нам некий дядя Лёша, но я его живо поленом отходил, и дяди Лёши свалил, как потц! Тяжко мы тогда жили. Тут Лысый прав. И вдруг в один прекрасный день, а было это в канун, как деда и отчима на фронт загребли, слышу я в ночи шебуршанее какое-то за окошком. Выглянул - Афанасич сделал хитрые глаза, после чего спросил – а мы что, хозяйка, всё уже добили?
- Да уж вы добьете – Аннушка встала и вытерла о передник руки – вот Егорша, сколько сидит, а выпил то всего пару стопок! – Лысый пьяно загундосил – Егорша – без пяти минут городской начальник ему всё можно, даже два стакана. – С этими словами Лысый повернулся на лежанке, натянув на плечи пёстрое одеяло.
- Ей Богу, мужики, ну мы ж с таким раскладом завтра по грибы не встанем! – ударил ладонями по столешнице младший брат Анны Никодим.
- А ты не переживай, Кодя, ты ж нас всех и побудишь, коль такой рьяный! У тебя то вон – силища немереная! – Мефодич пьяно икнул и заскорузлым пальцем указал на меня – вот, блин, кто тут у нас контра - продукт цивилизации. Самогон не пьёт, капусту квашенную не ест!
- Это почему это? – Я обиделся и, налив половину стакана, выпил, захрустев капустой.
Ах, что это была за капуста! Я жмурился и жевал хрустящую массу, не желая открывать глаза, казалось – откроешь, и нет тебя, так, пустой плащ, пиджак, брюки и ботинки, стоят где-то в буфете на Рижском вокзале, в таком ободранном гадюшнике, с небритым и головной болью лицом, прихлёбывающем из грязной кружки дешевое пиво.… Откуда такие странные болезненные ассоциации? Я тряхнул головой, прогоняя наваждение, и открыл глаза …
- Ну, так вот, лежу я и слышу во дворе шебуршанее, - продолжил Афанасич замогильным тоном, который, в прочем, выдавал в нём изрядно выпившего человека.
- Мыши что ли? – спросил Никодим.
- Да сам ты мышь! – Афанасич поднял стакан и мужественно выпил.
- Нет. Там, во дворе, стояли ОНИ! Мой дед и Соломон! Дед рукой меня, вроде как, во двор манит, а Соломон при этом улыбается, да то же, что-то такое, рукой показывает. - Афанасич выдохнул.
- А ты? – хором спросили мы с Никодимом.
- А чё я? – Афанасич повёл плечами – зассал я! Ну, в натуре, честное слово, натурально обоссался! И не подумайте, что трус! Вы бы сами как себя повели?
Я пожал плечами – Ну Бог его знает, я в такой ситуации не бывал.- Никодим, вообще промолчал.
- Так вот, приходили они ко мне по три раза в неделю. Одну неделю, как по часам: понедельник, среда, пятница. В другую, соответственно: вторник, четверг, суббота. Ну, я даже слегка попривык к ним, после чего, один раз и вышел во двор. Тут то мне Соломон и говорит, что мол, виноваты они с дедом, перед нами, то да сё, и ещё что-то, только я не понял, что, и суёт он мне в руку свёрток, говоря при этом, что, мол, деньги это, много стоить будут, но не сейчас, а позже, и что копать нужно, мол, де там-то и там-то, тут всё и написано. Дед что-то вдруг рявкнул. Я испугался и сознание потерял. Нашла меня соседка наша, иначе замёрз бы совсем, декабрь уже был. Что-то ей не понравилось во дворе, то ли шум какой, толи ещё чего, вообщем, выглянула, а тут я, как покойник возле сарайчика лежу. - Афанасич налил в стакан заварки, покрутил головой.
- Слава те, Господи, да неужто до чая добрались! – Аннушка была счастлива – если завтра без грибов придёте, лучше уж и не приходите! – Она подбоченилась.
- Мы к Зинке пойдем! – пьяно пробубнил её муж и упал головой в тарелку с капустой.
- Да нужен ты Зинке то, алкаш? – Анна стала поднимать Мефодича, но он вырвался и, подперев опухшее лицо руками, заявил:
- Чаю, блин, и про голую бабу!
- Я те щаз дам про голую бабу! Я те про такую бабу щаз скалкой пропишу по проплешине твоей старой, ты у меня на век к Зинке дорогу забудешь, козёл облезлый! – Мефодич икнул и вновь упал в капусту, не забыв потребовать в очередной раз чаю, что было очень даже кстати!
- А что за баба то? – втихаря спросил я у мужиков.
- А-а-а, сейчас чаю попьём, Анька и расскажет – Мефодич зевнул, но стойко продолжал держать оборону, подперев кулаками, увитое капустным серпантином, лицо.
- А можно я всё-таки продолжу? – Афанасич, заметно протрезвев, обвёл сидящих за столом эзотерическим взглядом.
- Ну, вообщем, как меня откачали, так я мамке то всё и рассказал, ну маманя поплакала, поплакала, но ничего не сказала. А ведь самое то странное, что нашли меня со свёртком в руке, и был этот свёрток из газеты Гудок от 23 Апреля 1941 года, и завёрнуты были в ту газетку некие бумажки, вроде выкроек для пошива разной ерунды, мамаша у меня тогда шитьём пробавлялась. Я в этой лабуде, так ничего и не понял. Мать же, спросила, где стояли Дед с Соломоном. Я показал. Вечером она что-то посчитала, сверяясь с выкройками этими, потом мы взяли лопаты, и пошли копать. Копали в самом дальнем углу сарая и вырыли яму, не сильно, что бы, и глубокую, но, тем не менее, в ней обнаружился здоровенный железный бидон из под молока килограмм эдак на 15, а в нем, - Афанасич обвёл нас выпученными глазами – монеты. Серебряные. 1925 года выпуска. Полтинники и рубли. Мать потом опять долго плакала, говорила, что Соломон всё это припрятал ещё при жизни для нас и, вроде как с согласия самого Деда, и, что, всё хотел ей рассказать что-то, но, тут уже и война, и фронт, да и не в письме же, верно? Всё в отпуск хотел к семье, но не судьба… Монеты эти тогда почти ничего не стоили, мать мне дала три штуки на память, а остальные спрятала, вот так и лежат они там, где их мать оставила, а мне даже и сказать об этом некому ….
Я промолчал, сделав вид, что так оно всё и должно было быть…. Да вот, только, я что-то стал неуютно чувствовать себя в хмельной компании, и Анна явно посматривала на меня с подозрительной внимательностью.

Чай мы пили молча, как-то незаметно подгрёб к столу проспавшийся Лысый, Никодим мрачно хрустел сушками, и все ждали. Чего?
- Ань, давай про бабу, а? – опасливо спросил Мефодич.
- Бухать не будите? – Анна достала банку с вишнёвым вареньем – вот варенье лучше ешьте!
- Ага, Аннушка, за грибами завтра, да и за полночь уже, сейчас вот чайку хлебнём, покурим на крылечке и баиньки – Афанасич покачал головой – а, ну, правда, Ань, расскажи, а то вот Мефодич твой, прям всю душу уже извёл со своей этой бабой голой - проклятущей. Знаю, же ведь, что не Зинка! Чеснослово! – Афанасич заржал….
Анна улыбнулась – нет, не Зинка…

Рассказ Анны.
Анна провела рукой по седеющим волосам и, вновь скосив взгляд на меня, начала рассказ:
- По весне это всё было, тут у нас, сами знаете, аж до апреля снега стоят, вот такие – она протянула руку выше головы, что бы присутствующие оценили размеры этих апрельских мифических сугробов. - Было это в марте 1941 года, Настя Федякина тогда девочку родила, ну ты её помнишь, Афанасич. – Афанасич задумчиво кивнул.
- Так вот … - Аннушка помолчала, помешивая ложечкой чай, переведя взгляд с Афанасича на меня. Да что же она на меня так смотрит то?
– Ехали, значит, тогда из райцентра наш парторг молодой да ранний Иван Перфильев, парень, как говорится – везде успел, ну и шофер с ним был, ему под стать - Илья Строганов. И вот приключилась с ними такая закавыка, в которой и есть та чертовщинка, как Лысый говорит – Анна подмигнула осоловевшему мужику…

….Меня же прошиб пот…. Что-то уже совсем не складывалось во всей этой деревенской вечеринке: слишком нарочитые персонажи, такое театральное употребление горячительного. Ну и куда я попал? В сумрачные бездны ЛСД-шных трипов, миры и иллюзии, обрамленные несуществующими атрибутами наркотического бреда, которые, если и могли возникнуть, то, опять же только в голове неистового потребителя зелья. Значит я – потребитель? Тогда, какого зелья? Того, к примеру, что я принимал сейчас, или до этого в деревне? Это что, значит, баба Нина самогон на мухоморах настаивает или на чём, на ЛСД? А знают ли они тут, в этой глуши про что-либо иное, кроме мухоморов, да травы? Наверное, нет, иначе, с какого боку я имею отношение ко всей этой бессмысленной вакханалии? Господи! Как же я сумел угодить в эту иную бредовую реальность, или же это как раз реальность угодила в плен моего воспалённого воображения, и тогда весь мир, который я вижу, - абсолютно реален: и водка, и огурцы, и чернушки, и капуста на столе, и неровное пьяное дыхание Лысого, и расслабленная философская поза Афанасича, а, может, наконец, и сама Аннушка, со своей частью страшилок на ночь? И всё ЭТО я осознаю, и осязаю, как на яву, а может быть, наоборот – во сне? Тогда иной вопрос, который я уже совсем не могу понять: а КТО же я тогда такой на самом деле, и, самое главное, моё имя – Егор, оно, в конце-то концов, моё или нет? Да и по какому праву нахожусь я вот тут, в этом странном месте на окраине не известно чего и не известно где посреди девственной природы, в странном отстранении от существующего бытия. А, может быть, просто небытия? Я и тут – и тут меня нет. Странно.
- Ну, едут они - продолжила тем временем Анна – едут, короче, на балке у моста, там, где ПАЗИК ваш накрылся – Аннушка подмигнула мне, было это так элегантно, доступно, что не будь она женой Мефодича, да проживай в соседнем от меня подъезде, и, уж поверьте – возраст для такой красавицы совсем не помеха. Я бы, может…. Впрочем, окружающие нас пьяные личности, ничего этого не заметили.
- Вот в балке на мосту полуторка их и накрылась.… Стоят они, значит, мёрзнут – час, другой, стоят, завести машину пытаются, а толку всё нет и нет. Ну а уж после полуночи то, Илюха, и говорит, что, мол, ловить нам тут нечего, ибо замёрзнем. А март тогда студёный был - в ночи температура не выше -25оС. Вот Илья и втемяшивает Ивану, давай, говорит, брат парторг бегом то до деревни, тут всего и верст 25 будет не больше, не спеша, до утра и добежим! Иван, ясно дело, в контрадикцию, груз, говорит, важный везём, посреди дороги бросить никак нельзя, добро народное, а то, поди, до утра всё растащат, да и по морозу то 25 верст не осилить никак! Илюха же ему, втолковывает, что ночью то кто тащить будет, нет тут никого, но Иван ни в какую, сторожить, мол, надо, и точка! Тогда Илья ему по новой, что, де, давай, тогда, запаску жечь или нам тут до утра каюк придёт, ну и добро тогда народное волки растащат. Так они бы и спорили, пока не околели, да только тут, откуда ни возьмись - баба! Вернее, даже какая это баба, просто девчонка совсем ещё, в простынку завёрнутая и босая, ну прямо точно только что из бани, а на голове шаль красная…
- Я вам трудности ваши решить помогу – молвит девушка, а мужики совсем уже к тому времени от холода и ветра офигели… Вы не бойтесь, говорит, а сама платок с головы красный снимает и на капот полуторки кладет – Вы езжайте, всё у вас заведётся, и машина поедет.… Только, тут она замялась малость, и говорит, что, мол, назад не оборачивайтесь ни в коем случае. Ребята переглянулись, ну что бы обсудить это дело, глядь, а девчонка то исчезла. В кабину они шасть, и по газам, а девичий платок, что на капоте лежал, и впрямь, как огненный – движок до самого села бесперебойно работал, как часы. Ну а как к правлению колхоза подкатили, так тут и заглох. Уже навсегда. И всё бы это было хорошо, да только слова девы заветные, не исполнили. Ну, отъехали они уже, с версту, не выдержал Илья, хоть Иван его и отговаривал, глянул.… А там - летит за машиной саженях в 30 - девка, голая и прекрасная, как статуя в парке культуры и отдыха районном, только без весла и купальника, но такая же вся белая и холодная, точно из мрамора, и мёртвая, естественно, и кричит она в безмолвном крике с искажённым до самых, трясущихся поджилок, до леденящего душу ужаса, осклабленным лицом, протягивая в сторону машины окоченевшие руки, как вётлы на ветру с загнутыми крючьями пальцев. И в мертвенном её лике, читается только одно: мол, зря ты парень назад то глядишь, и крутил бы ты свою баранку, да крутил. А, вот, коли – ослабился, так, значит и получай! Ждет тебя после всего этого только одно - смерть лютая, и тебя и спутника твоего непутёвого. И, куда бы ты не скрылся, куда бы ни бежал, кем бы ты ни был, хоть православным, хоть нехристью мусульманской, всё одно для всех вас теперь будущее – ВОЙНА!!!. Ну, стало быть, так всё и случилось. - Анна перевела дух, теребя фартук - ребята, как приехали, Председателю на следующий вечер всё поведали в бане за чаем, только тот не поверил, да и то, слава богу, донос в НКВД не настрочил…. – Анна помолчала и в повисшей тишине налила себя чуть-чуть самогона, пригубила, по бабски, замахала ладонью возле рта, мотнула головой, и, зажмурившись, как кошка, добавила ни на кого не глядя -…. А в июне, 22-го, Гитлер напал, а как напал, так Ваню с Ильёй и забрали по мобилизации, Ванятка потом в пехоте был политруком, его под Москвой снарядом на части разорвало, а Ильюшка позже в танке сгорел на Курской Дуге…. - Повисла гнетущая тишина, Анна заплакала, тихо всхлипывая, утёрла глаза фартуком и вышла на кухню.
Мужики промолчали, выпили по стопке, как-то моча встали и направились к выходу.
- Мы, это, Анют, покурить, да Егоршу проводить, дело то позднее, а? Не возражаешь? – Афанасич был нее многословен, но конкретен.
- Да шли бы уж вы… - Аннушка села на самодельный табурет и вдруг привлекла мои руки…
- Ну, здравствуй, сынок, Тимоша…
-ЧТО? – я с трудом осознал сказанное. – Как, как Вы сказали? – Я подавил комок в горле и инстинктивно выдернул руки.
- Всё так и есть, Тимоша, сынок ты мой родимый… Анна потупила взор.
- Что? Тимоша? – Вы сказали? Тимоша, это, что, моё имя?... А как меня зовут то реально, я что, уже и не Егор? – Я покрутил головой, я действительно не был уверен в том, КАК меня зовут. Вот уж странность?
- Ты не сердись, Егор – это твой отец, а ты Тимофей Егорович, да я всё тебе объясню, но чуть позже, ты уж потерпи, ладно?. – На виноватые глаза Анны вновь навернулись слёзы - Ну, малыш, не смотри ты на меня так строго? А? Я ведь, все глаза выплакала, по твоему отцу убиваясь, и вдруг, радость то какая, нечаянная –кровинушка родная, сынок мой, Тимка… - Она плакала, и мне стало не ловко, я как-то странно, по киношному обнял её за плечи, стал поглаживать, как гладят никому не нужную привокзальную кошку, разве, что только, за то, что села к вам на колени, ну а какой в том прок? Наверное, никакого, просто мне стало жалко эту красивую стареющую женщину, о которой я только что подумал… нет, нет ну чего по пьяни не бывает?

- В кои- то веки Егорша появится, а уже и провожать пора, да… - Афанасич отряхнул виды видавшую телогрейку, в хату входили мужики. К этому времени, в мозгах моих уже происходили странные трансформации: то я мнил себя космонавтом, сошедшим на неведомую планету и нанюхавшегося ужасной пьянящей атмосферы психоделического свойства, толи просто идиотом, из того же корабля, добравшегося до баллончика с веселящим газом и пачки сигарет с марихуаной, а может быть просто хозяином неучтенных полей сортовой конопли.
- Ты, это… – Лысый был как всегда многословен, - ты не подумай чего. Ну, тут поначалу, всем хреновато, а вот потом, после рыбалки да баньки, когда освоишься, тогда уже – да! Тогда - полный кайф!
-Ладно. Пора бы уже и объясниться! – Аннушка хлопнула ладонями по коленям. Она сорвала передник, и, как это принято в Голливудских фильмах, начала жёстко оглядывать присутствующих мужиков, с явным желанием кого-нибудь чем-то треснуть. Мужики всё поняли и расселись по лавкам, кивая, и с опаской глядя на меня, как будто это им предстоял сейчас невыносимый труд быть признанным и отвергнутым, правда не понятно кем и в чём.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ

Бугимент, 2009г.